Внук Персея. Сын хромого Алкея - Страница 81

— Он не придет. У Фив нет выхода к морю. У Фив нет флота. Как ему прийти? По воде, как по суше? В одиночку?!

— Он три года бродил по Пелопоннесу. Зачем?

— Искал очищения.

— И только? — мрачно улыбнулся Птерелай.

Эписодий шестой

Разве само изречение не постыдно? «Живи неприметно». Словно гробокопатель? Неужто жить — это настолько позорно, что мы должны друг от друга скрываться?

Плутарх Херонейский, «Хорошо ли изречение: «Живи неприметно»?»

1

— Не ходи, — просит Алкмена. — Не ходи на войну.

— Надо, — отвечает он. — Ты сама знаешь, что надо.

— Не ходи…

Рабыня-эфиопка расчесывает Алкмене волосы. Гребень серебряный, тонкой работы. Между зубьев — ямки для благовоний. В покоях пахнет мятой и миртом. Так сбрызгивают ловушки, вспоминает Амфитрион. И улыбается: ловушки больше не нужны.

— Я еще не на войну, — говорит он. — Я к Креонту.

Алкмена вздыхает:

— Это значит, на войну. Кому ты лжешь?

Он молчит.

— Мой отец простит. Он вернет тебе клятву. В царстве мертвых нет памяти, там легко прощать. Мой отец простит тебя, и все будет хорошо.

Я не прощу, молчит он. Я не отдам клятвы.

Рабыня вдевает серьги в уши госпожи. Серьги трехглазые, в виде тутовых ягод. Лоб Алкмены обвивает шнур с золотыми нитями. Рабыня завязывает шнур и начинает делать госпоже прическу. Волосы разделяются на мелкие пряди. Пряди заплетаются в косички. Косы собираются в узел на затылке. Очень сложно. Очень важно. Рухни небо — рабыня и глазом не моргнет.

— Ну и что? — говорит Алкмена. — Проживем и без детей.

Ты быстро привыкла к роскоши, думает он, любуясь женой. Нет, не так: ты быстро вспомнила, что такое роскошь. Боги, даруйте ей долгую и счастливую жизнь! Она достаточно вынесла. Амфитрион знает: в сердце ухоженной, душистой Алкмены прячется верная спутница, без ропота вынесшая три года скитаний. Если понадобится, она снова отправится в путь. В дождь, в сушь, по разбитым дорогам. Боги, сделайте так, чтобы не понадобилось!

— Возьмешь Елену, — Алкмена кивает на эфиопку. Рабыню стали звать Еленой с тех пор, как никто в Фивах не сумел произнести ее настоящее имя. — Она красивая. Или кого-нибудь еще. Из свободных. Они родят тебе сыновей. Я приму мальчиков, как родных.

Рабыня смеется. Изгибается всем пышным, цветущим телом. Елене весело. Елена готова хоть сейчас. А что мальчики выйдут смуглые, с вывернутыми губами — это ничего. Эфиопка знает: у господина бабушка — из Людей-с-Обожженным-Лицом. Госпожа рассказывала. Господин свой, от него пойдут хорошие дети.

— Я клялся дедом, — напоминает Амфитрион. — Памятью моего деда.

— В царстве мертвых нет памяти, — повторяет Алкмена.

— Только не у моего деда. Он ничего не забыл. И ничего не простит.

— Даже тебе, любимому внуку?

— Мне — в первую очередь.

— Ну и пусть. Не ходи на войну.

— Ты родишь мне сыновей, — говорит он. — Близнецов.

И выходит во двор.

У ворот сидит Аркесий, сын Кефала. Юноша прутиком чертит в пыли, у себя под ногами. Подойдя ближе, Амфитрион узнает: край пористого сыра — западное побережье Акарнании. Пятно от масла — Левкада. Южнее в море плавает недоеденная куропатка и птенец с собачьей головой — Тафос и Итака. Между птенцом и куропаткой — пролитое вино. Кончик прута завис над проливом.

— Сколько? — спрашивает Аркесий.

Славный парень, думает Амфитрион. С пониманием.

— Двадцать стадий, не больше.

Прутик гуляет туда-сюда. Измеряет ширину пролива: да, два десятка стадий.

— Ты забыл главное, — Амфитрион забирает прут у юноши, ставит крохотную точку в проливе, на середине пути от большого острова к маленькому. — Это Астерида. На перешейке — городок. Жителей горстка, мужчины — трусы. Хорошие пристани с обеих сторон. Мелочь, а приятно.

— Это главное? — интересуется Аркесий.

И, нахмурив брови, кивает:

— Да, ты прав. Это главное. Мне нравится твой замысел.

Амфитрион смеется. Парень быстро соображает. Так быстро, что хорошо иметь Аркесия на своей стороне. Копий хватает, не хватает умных голов. Мои сыновья будут сильными и умными, думает он. Все считают, что я иду на войну за славой. За богатством. Из-за клятвы, наконец. А я иду за сыновьями. Иногда, чтобы прийти на ложе к жене, надо дать славный крюк. Иначе не получится.

— Отец прислал гонца? — спрашивает он.

— Да, — бросив прут, Аркесий обеими руками лохматит свою рыжую шевелюру. Привычка, оставшаяся с детства. — Афины согласны. Их долю в добыче пришлось увеличить.

— Намного?

— Не слишком. Жадность у афинян еще не сожрала разум. Сейчас отец едет к дедушке Деионею, в Фокиду. Дедушка обещал дать людей, и еще уговорить локров. В Локриде засуха, народ обнищал. Грабеж — их единственное спасение. Что с арголидцами?

— Аргос даст воинов. И Тиринф. Мой старый отряд: те, с кем я бил телебоев в Орее. Микены отмалчиваются. Мой дядя Сфенел вертится, как угорь на жаровне. И добычи хочется, и мне завидует. Вот кто уверен в моей победе… Иначе чему завидовать?

— Скорлупа трещит, — жалуется рыжий. — С самого утра.

— Пройдет, — успокаивает парня Амфитрион.

Он уже знает, что Аркесий болен. У парня временами трещит скорлупа. Это означает, что Аркесий держится за голову, и глаза парня делаются рыбьими. Припадки — наследство по материнской линии. Люди болтают, что у афинских басилеев Эрехтея и Эрихтония — и так вплоть до Кекропа, основателя Афин — имелся не только змеиный хвост вместо ног, но и куриное яйцо вместо мозгов. Когда Афинам грозила беда, яйцо начинало потрескивать. Врут, сплетники. Скорлупа — скорлупой, а мозги у Аркесия что надо. Рыжий сын Кефала рассказывал, что самый сильный приступ был у него в Афинах, когда он сбежал от родственников матери, желая следовать за изгнанником-отцом. Тогда просто мир рушился, не иначе. Треск стоял такой, вздыхал Аркесий, что легче оглохнуть. А сейчас трещит, но терпимо.