Внук Персея. Сын хромого Алкея - Страница 56

— Твой… твой дядя!

Это последние слова терета.

Тритон ногой спихивает труп обратно. Стражников он спихивать не хочет. Оттаскивает к калитке, укладывает рядком. Тритон разумен не умом — сердцем. Чует, что убитые им заслуживают погребения, как исполнители чужих приказов, в отличие от того, кто приказ отдал. Ты не прав, дружище, вздыхает Амфитрион. Здесь все — исполнители. Омерзительный холод бродит меж лопатками. Когда терет сказал: «Твой дядя!» — Амфитриону померещилось, что во всем виноват покойник-ванакт. Убитый возжелал отомстить убийце — явился терету, во сне или в храме, велел в суде добиваться казни, а если не удастся, похитить Алкмену, чтобы хоть этим досадить ненавистному племяннику. Холод отступает, едва Амфитрион вспоминает, что у него есть еще один дядя. Сфенел так рьяно защищал племянника в суде… И еще два дяди, с материнской стороны — юные Атрей с Фиестом. Алкмену везли в Мидею, их новую вотчину. Это если возница не соврал, бранясь с настырным Тритоном…

Амфитрион запрещает себе думать об этом. Позже. Или никогда.

— Ты откуда взялся? — спрашивает он Тритона.

Тритон пожимает плечами:

— Из Навплии. Второй день иду, да…

— Эвера доставил к отцу?

— Баба твой Эвер…

— Доставил или нет?!

Мнение Тритона насчет младшего Птерелаида — баба тот или герой — мало интересует Амфитриона.

— Ага… Где моя дубина?

— Дома, в кладовке.

— Это хорошо, — с удовлетворением кивает Тритон. — Пошли домой?

Решение приходит само, как судьба.

— Я пойду домой. Мне надо собраться в дорогу.

— Мы уходим, да?

— Я ухожу. Я — изгнанник. Так решил суд. Мне надо искать очищения. Ты же доставишь Алкмену и…

Лишь теперь он вспоминает про Анаксо. Все это время вдова ванакта — Амфитрион хочет назвать Анаксо сестрой, и не может — прождала немой тенью. Драка, убийства, катастрофа — ничто не тронуло женщину. Так ветер зря злобствует вокруг скалы. Закутанная в покрывало, со смутной улыбкой на лице, она жила в своем особом мире, где царствовал ее буйный, ее любимый муж Электрион, и возвращались с охоты восемь хохочущих сыновей, и дочь сидела за прялкой, а не под микенской стеной, в противоестественной ночи.

— Ты доставишь Алкмену с матерью в Тиринф, к моему отцу.

— Я буду ждать, — еле слышно говорит Алкмена. — Ты же вернешься?

Амфитриону хочется сказать: «Я вернусь!» Крикнуть это во всю глотку, чтобы прокатилось от запада к востоку. Год разлуки, десять, двадцать — много ли это значит, если обещано: «Я вернусь»? Волны седого Океана, бури тысячи морей — пустяк, если дана клятва, страшней клятвы черным Стиксом: «Я вернусь!» Он набирает полную грудь воздуха, и рождается вздох. Глухой, бессильный вздох, не способный колыхнуть и травинку.

— Не знаю, — отвечает он. — Скорее всего, нет.

Алкмена молчит. Он благодарен ей за молчание.

— Не поеду, — спорит Тритон. — С тобой, да.

— Поедешь.

— С тобой!

— Поедешь. И останешься в Тиринфе, — Амфитрион говорит дедовым голосом, так, что Тритон сопит и подчиняется. — Береги ее, ладно? Ты — мой щит. Прикрой в случае беды.

— Колесница, — ворчит Тритон. — Не умею…

— Поведешь лошадей за собой. Женщин пустишь на колесницу. Тиринф близко, вы доберетесь без помех. Осторожно, тропа узкая. Держитесь левее, и спуститесь к дороге.

— Дубина, — Тритон бьет кулаком в ладонь. — Жалко.

— Я возьму твою дубину с собой. И передам с кем-нибудь в Тиринф.

— Ты — дубина. Жалко, да.

Когда смолк перестук копыт, Амфитрион подошел к калитке.

Ему открыли сразу.

11

Шаги эхом отдавались в пустом доме. Лампаду он зажег с десятой попытки. Блеклый огонек с робостью лизал мрак. Тени-призраки восстали из праха, разбрелись по углам. Смешно: кругом пожары, а он с трудом добыл огонь…

Нет, правда: смешно.

Амфитрион оскалился. Эта гримаса приходилась улыбке дальней, очень дальней родней. Такую и на порог не пускают. Хорошо, никто не видел — небось, бежал бы, куда глаза глядят.

— Я жив. Алкмена жива. Тритон…

Отец присмотрит за Алкменой. Это сын — дурак, а отец — мудрец, а дед — так вообще герой, жаль, умер. Дождаться утра? К чему? Наступит ли оно, утро? В Микенах его ничто не держит. Связи с прошлой жизнью гнилыми нитками рвались в душе. «Изгнание, — осознал он, качнувшись деревом под ударами топора. — Кто я после приговора? Пыль на ветру.» О да, откликнулся мудрец-насмешник из глуши веков — прошлых? будущих? Воистину, ты прав. И затянул нараспев, чуть гнусавя:

«Пусть бежит изгнанник и никогда не приближается к храмам. Да не говорит с ним ни один из людей, да не приемлет его никто; да не допустит его никто к участию в молитвах или жертвоприношениях; да не предложит ему никто очистительной воды!»

Бронзовые ножницы Атропос — третьей, беспощадной мойры — коснулись сына хромого Алкея, отсекая дни и годы. Лица. Имена. Судьбы. Люди, составлявшие часть его существования, тонули во мгле. Былое подергивалось дымкой, выцветало. Это происходило давным-давно. Это случилось с кем-то другим. Пряха-Клото — первая, неутомимая мойра — готовилась свить новую судьбу.

Привыкаем жить сегодня. Сейчас. Здесь.

Жить после смерти.

С ним уже случалось подобное. В детстве. Дед, великий Персей, воевал с Дионисом. Потом враги помирились… Или нет? Дед выстроил Дионису храм. Или не выстроил? Память отказывала. Отлично. Значит, он сумеет забыть еще раз.