Внук Персея. Сын хромого Алкея - Страница 31

— У тебя два выхода, — наконец сказала она. — Ты можешь открыть глаза и бросить притворяться. А можешь и дальше корчить из себя дурака, делая вид, будто спишь. Какой из выходов тебе нравится больше?

— Мне не нравятся оба, — улыбнулся Амфитрион.

— Ты видишь третий?

— Нет. Но это не значит, что я примирюсь с первыми двумя.

— Почему ты не на охоте? Я слышала, ты ушел с моими братьями.

— Я задержался. Устроитель пиров — пес с мертвой хваткой. Если вцепится… Один пир — сражение. Второй, третий — битвы. Но войны мне не выиграть. Она бесконечна, эта война. В моем доме все время кто-то ест или пьет. День за днем. Я иду к дверям, а меня хватают за плащ.

— Ты сбежал? Ты герой?!

— Я сбежал. Я трус. Я обещал догнать твоих братьев к вечеру. И догоню, если ты не предложишь мне что-нибудь лучшее.

— Предложу. Раздевайся.

Он уставился на Алкмену, словно впервые увидел.

— Раздевайся, — повторила она. — Я выстираю твою одежду. Пиры — это хорошо. Размазывать соус по хитону — это, должно быть, увлекательно. Но однажды пир заканчивается. Тебе в Тиринфе не говорили, что стыдно ходить грязным?

— Говорили, — согласился Амфитрион. — Мама.

— Мама далеко, а я близко. Или, если хочешь, стирай одежду сам. Прачки обрадуются такому помощнику, как ты. А я возьму твое копье и отправлюсь на охоту. Заколоть для тебя кабана?

— Куропатку. Мелкую и тощую. Назовешь ее кабаном.

— Полагаешь, я гожусь лишь для куропатки?

— Ты годишься для льва. Я похож на льва?

Он любовался смеющейся Алкменой, и сон таял в глубине его памяти. Уходил на дно, погружался в илистую муть. Страшный сон, какому не место в тени летнего орешника. Там, во сне, Амфитриону явилась старуха, чьи морщины выказывали пугающее сходство с дочерью микенского ванакта. Гнев коверкал лицо старухи, гнев и ужасное наслаждение. В левой руке она держала за волосы отрубленную голову. В правой — веретено. Острым концом веретена старуха выкалывала жертве глаза — раз за разом, удар за ударом. Из пустых глазниц текла кровь, пачкая одежду дряхлой эринии, а старуха все не унималась — тыкала, выкрикивая оскорбления, трясла голову, плевала в мертвое лицо. «Далеко глядишь? — спрашивала она у бессловесной головы. — Ах, так ты далеко глядишь? Вот тебе…»

— Ты похож на хвастуна, — отсмеявшись, сказала Алкмена.

Домашний цветок, думал Амфитрион. Беззаботность, выросшая в безопасности. Первый слой стен — мать. Второй — братья. Третий, самый мощный — отец. И четвертый — слава великого деда. Сейчас этот слой тает, но еще вчера он мог поспорить с третьим. Такая цитадель мощней крепости, воздвигнутой циклопами. Он вспомнил, как ночью, в мегароне, держал копье, соперничая в силе с дядей. «А если бы не удержал?» — исподтишка ужалила дрянная мысль. Ладони сразу вспотели, и сердце забилось часто-часто, как у бегуна, несущегося к финишному столбу.

— А ты не похожа на охотницу. Вот Прокрида, жена Кефала…

Амфитрион осекся. Ему не хотелось возвращаться к истории похищения Кефала.

— Она охотница?

— Еще какая! Любимица Артемиды.

— И Артемида не ворвалась во дворец Эос? — глаза Алкмены сверкнули гневом. — Не потребовала вернуть мужа жене?! Достань Светоносная из колчана серебряную стрелу — богиня зари мигом бы… Почему ты молчишь?

— Жена — любимица Артемиды, — вздохнул Амфитрион. — Не муж. Артемида — девственница, брак ей противен. Мужчин-охотников она терпит, но с трудом. Орион-ловчий тоже был любовником Эос. Артемида наслала на него скорпиона, а потом застрелила. Кефал превосходный охотник, и, вне сомнений, мужчина… Нет, Артемида не станет хлопотать за него.

— Не ходи на охоту!

— Что?

— Не ходи на охоту! Возвращайся в Микены!

— Почему?

Алкмена долго молчала.

— И не спи под открытым небом, — еле слышно добавила она. — Это опасно. Тебя могут ограбить. Убить во сне. Вот я подкралась к тебе…

— Подкралась? — расхохотался Амфитрион.

Чей-то гогот, вдвое громче, был ему ответом. Озираясь в испуге, девушка не сразу приметила здоровенного детину — Тритона, вечного спутника сына Алкея. Тритон сидел под сосной, у истока ручья, соперничая в неподвижности со стволом дерева. Впору было решить, что тирренец растворился в журчании воды. Честно говоря, Алкмена побаивалась Тритона. Он напоминал ей мясника Гелла, отцова любимца. Мяснику было все равно: тискать рабыню или свежевать овцу. Он бы и с человека содрал кожу, не изменившись в лице. Однажды Тритон с Геллом повздорили из-за девицы, заигрывавшей с обоими, и мясник взял тирренца двумя руками за горло. Тритон ждал-ждал, слушая, как Гелл пыхтит, и наконец мотнул головой, будто конь, отгоняющий муху. Алкмена услышала хруст, и мясник заорал на весь двор. Шесть дней после этого Гелл носил руку в кожаной петле, приспособленной на шею. Пальцы, распухшие до синевы, он мазал оливковым маслом — старухи посоветовали.

— Ты! — задохнулась Алкмена. — Ты…

Стыд окатил ее ледяной водой. Словно грубая рука сдернула фарос: покажись-ка! Для стыда не было повода, и для обиды — тоже, и потому все вышло горше полыни. Подхватив с земли горсть сухой хвои, девушка швырнула иглами, как дротиками, в сына Алкея — чтоб тебя заря украла! — и со всех ног припустила обратно к ручью.

Пыль неслась за ней по пятам.

— Гроза! — восхитился Тритон. — Эх…

А что эх, не сказал.

Амфитрион кивнул. На душе было легко и весело. Сейчас, не произнеся ни слова, он назвал по имени причину, из-за которой через день собирался в Тиринф, да все откладывал. Вести из дому радовали. Сфенел вел себя тише воды, ниже травы. По любому поводу советовался со старшим братом. В отхожее место без совета не ходил. «Твой отец, — сообщал Гий, — вернул былую ясность рассудка и мудрость суждений. Рабы носят его в плетеном креслице с ремнями…» Двое силачей-номадов управлялись с грузным Алкеем, как няньки с младенцем. Лекари в один голос заявляли, что нога срастается изумительно. Осенью басилей сможет ходить, опираясь на посох. Гий, впрочем, сомневался, что Алкей захочет вновь ковылять по двору, когда рабы с успехом заменяют ему две здоровые ноги. Друг детства мыслил здраво, но в его рассуждениях крылась червоточинка. Пожалуй, думал Амфитрион, отец предпочтет хромать сам, нежели бегать с помощью номадов. В крайнем случае, отец велит привязать себя к боевой колеснице…