Внук Персея. Сын хромого Алкея - Страница 75

К оглавлению

— Представляю, — хрипло ответил Амфитрион.

— Сука, сказал я ей. Сука ты, дрянь безмозглая…

— Так и сказал? Богине?

— А кто должен был за ребенком смотреть? Я, что ли?

— Ну ты герой…

— Я не герой. Я — подстилка. Мальчишку жалко…

13

…убирайся, крикнула Эос. Пошел вон! Видеть тебя не хочу!

И зарыдала.

Можно ли бросить женщину, когда она кричит: «Убирайся!»? Женщину, с которой ты прожил столько лет? Плачущую женщину, потерявшую сына? Кефал даже забыл, кто здесь заря, а кто — лист в дубраве. Сел напротив, хотел утешить — не смог. Так и сидел, дурак дураком, пока у Эос слезы не кончились. Долго сидел. Наверное, от зари до зари.

— Убирайся, — повторила Эос сорванным голосом.

Кефал встал.

— Думаешь, она тебе верна? — спросила богиня.

— Кто? — не понял Кефал.

— Жена твоя. Верна, да? Любит, ждет?

— Не начинай, — попросил Кефал. — Поссоримся.

— Я, значит, шлюха, а она? Лебедь белый?

— Перестань.

— Да ее каждый кобель в Афинах…

Эос замолчала. Быстро ушла, быстро вернулась и принесла серебряный таз с водой. Плеснула Кефалу в лицо, пододвинула таз:

— Смотри!

Кефал посмотрел. Из воды на него пялился незнакомый мужчина. Не урод, но и до красавца ему было далеко. Кефал почесал нос, и мужчина почесал нос. Позже они показали друг другу язык.

— Зачем? — тихо спросил Кефал.

— Не бойся. Умоешься на рассвете, вспомнишь меня, и станешь прежним. Только не спеши умываться. И вот еще…

В руках Эос сверкнул венец. Золото, рубины, сапфиры. Кефал помнил этот венец. Его Эос надевала, выезжая на колеснице в небо.

— Ничего, — успокоила любовника богиня. — У меня второй есть.

— Зачем? — повторил Кефал.

— Придешь к своей верной, предложи венец ей. За одну ночь. И посмотришь на ее верность. Думается мне, она ляжет под тебя, каким бы ты ни был. Я делаю тебе божественный подарок — справедливость. Прощай, больше мы не встретимся…

— И ты…

— Да. Говорю ж, подстилка. А что бы сделал ты на моем месте?

— Не знаю.

— Она сама отвезла меня в Афины. Перед восходом солнца я был в галереях Керамика. Выбрала же место, сука…

— И ты…

— Да.

— Твоя жена согласилась?

— Не сразу. Она долго отказывала. Но венец… Иногда я думаю, что Эос наложила на венец заклятие. Иногда же — что все женщины одинаковы. Утром я встал с ложа собственной жены, умылся — и увидел ужас в ее глазах. Представляешь? Хорошенькое возвращение…

— Слезы? Раскаянье?

— Хуже. Она просто сбежала из Афин. А я остался. С ее отцом-басилеем, готовым прирезать меня за удравшую дочь. Со своим сыном от Прокриды, которого семья не хотела ко мне подпускать. Парень, считай, рос без отца. Отец вернулся — теперь, значит, расти без матери…

Три года несчастная Прокрида скиталась по Пелопоннесу. Боги смешливы: этим судьба жены Кефала была похожа на судьбу Амфитриона-Изгнанника. Искусная охотница, подстать мужу, Прокрида носила мужскую одежду. Кто бы узнал в стройном ловчем дочь афинского басилея? Следы читает, как по-писаному. Собаки за нее любого порвут: хоть вепря, хоть дурного человека. Прокрида долго не задерживалась на одном месте. В конце странствий она оказалась на Крите, где попала в переделку. Во время охоты на диких быков ей встретился Минос, критский владыка. Сын Зевса, Минос имел отцовский, наметанный глаз на красавиц. Он обложил Прокриду по всем правилам охотничьего искусства. Покои во дворце, богатые подарки, пиры… А главное — сам Минос, человек исключительного обаяния. Венца Эос у него не было, зато было волшебное копье, бьющее без промаха. Что ж, Минос не промахнулся и на этот раз, пообещав копье Прокриде за ее любовь.

«Одна ночь, — сказал Минос, — и копье твое. Посмотрим, сможешь ли ты метнуть его наутро…»

Прокрида решила, что критянин намекает на свою мощь. Дескать, так измучу на ложе, что станет не до охоты. Хвастовство мужчин не пугало ее. Испугалась она другого: служанок, готовивших ее для Миноса. Прокриду мыли, разминали и умащали с такими лицами, словно готовили к погребению. Оставшись наедине с рабыней, явившейся заплести Прокриде косы, охотница взяла бедняжку за горло, показала нож — и рассказала, как режут диких коз. Спасти коз, по мнению Прокриды, не могли ни быстрые ноги, ни козлы-защитники. Спасение коз было в правде, и только в правде.

Что ж, рабыня оказалась говорливой.

Семя Миноса было ядовитым для всех, кроме законной супруги правителя. Приняв его в себя, любовницы Миноса умирали в страшных мучениях. Им казалось, что в лоне у них поселились сколопендры, змеи и скорпионы. К утру яд отправлял несчастных в темные пределы Аида.

Такая молодая, всхлипнула рабыня. И должна умереть.

— Глупости, — возразила Прокрида. — Принеси-ка мне вот что…

— Меч? Она хотела убить Миноса?

— Какой там меч… Она попросила баранью кишку. И топленого жира.

— Зачем?!

— Вот зачем.

— А-а… Хорошая у тебя жена. Умная.

Ночь прошла великолепно. Минос, изысканный критянин, умел доставить женщине удовольствие. Он даже согласился использовать баранью кишку, зашитую с одного конца, по назначению. Ох уж эти афинянки! Ох, проказницы! Когда утром выяснилось, что Прокрида живехонька, и копье придется-таки отдать — Минос ни капельки не огорчился. Отдал с легким сердцем, еще и поблагодарил за науку. Благословенная кишка, смазанная жиром, открывала перед ним — и его ядовитым дружком — широкие горизонты. В конце концов, сколько можно хоронить любовниц? А так кишку с семенем выбросил, нового барана зарезал — и любись на здоровье!