Внук Персея. Сын хромого Алкея - Страница 50

— Дед мой, — шепнул Птерелай. — Божественный дед мой…

Вода плеснула, смеясь.

— Благодарю тебя за великую милость…

И всей глоткой, пугая чаек отсюда до горизонта:

— Комето-о-о!

Оставляя за собой пенный след, он двинулся навстречу ладье. Боясь ударить человека, идущего к кораблю, как идут на таран, кормчий заорал на гребцов. Те, мокрые от пота, подняли весла. Не дожидаясь приказа, детина бросил якорь — камень, обвязанный канатом. Встав у борта так, что вода заливала ему рот, Птерелай протянул руки — и дочь, дав волю слезам, прыгнула в его объятия. Легкая, как перышко, думал он. Упрямая, как ослица. Живая; боги, хвала вам — живая…

— Вот, да, — крикнул детина. — Забирай!

— Я знаю тебя, — сказал Птерелай. — Ты Тритон.

— Ха! — обрадовался Тритон.

— Ты сражался в Орее. Убил много моих людей.

— Убил! — согласился Тритон.

— Ты… — Птерелай сощурился, изучая могучую фигуру Тритона. Нет, ошибка исключалась. — Ты морской?

— Ага! Левкофея, значит. Мамка моя…

Птерелай отошел назад, туда, где вода была ему по грудь. Дочь положила голову отцу на плечо и затихла. Лишь изредка всхлипывала, словно ребенок, которому снится страшный сон. Живая, вспомнил Крыло Народа. Ему было трудно привыкнуть к этой радости. Радость делала его уязвимым.

— Вытаскивайте ладью на берег, — распорядился он.

— Не-а, — замотал головой Тритон. — Обратно плывем.

И показал кормчему кулак: понял?

— Успеете обратно.

— Не-а, не успеем. Я обещал сразу. У меня там дубина и Амфитрион, — силач моргнул и поправился: — Амфитрион и дубина.

— Забери его, — взмолился кормчий к Птерелаю. — Дерется, гад…

Стыд жаркой волной окатил Птерелая. Казалось, грозный Колебатель Земли в гневе ударил трезубцем, и море вскипело, грозя сварить Посейдонова внука, опоздавшего сбежать на сушу. Изо всех сил Крыло Народа прижал к себе дочь, чудом возвращенную домой, и оглох от вопля, неслышного другим, вопля, который исторгся из его собственной груди, чтобы вернуться громовым эхом:

«Готовь тризну, хромой Алкей! Я приду за твоим сыном!»

— Он взял тебя? — спросил Птерелай у дочери. — Ты ждешь ребенка?

— Он дрался за меня. Его дядя хотел меня убить…

— Он взял тебя силой?!

— Нет. Он думал, я — Эвер…

— Он…

«Что со мной? — ужаснулся Птерелай. — Она отвечает, а я не слышу. Не верю. Готов любой ценой вырвать ответ, дающий мне право на ненависть. Благодарность чужда моей природе, она обезоруживает. Так допрашивают не дочь, а жену, мучаясь ревностью…» Эвбейцы, нервничая, слушали разговор отца с дочерью. Кормчий и гребцы искренне полагали, что под насильником Птерелай имеет в виду драчливого силача, сопровождавшего «мальчишку», и ждали, что вот-вот начнется бой не на жизнь, а на смерть.

— Эй! — напомнил о себе Тритон. — Все, да? Я плыву обратно.

Птерелай смотрел на морского дурачка и видел себя, родись Крыло Народа скорбный рассудком. «Будь ты трижды косноязычен, — читалось во взгляде тафийца, — ты расскажешь мне все. А что не расскажешь ты, я узнаю от дочери.» Порыв ветра, налетев со спины, из-за отрогов Айноса, растрепал волосы Птерелая. Тонкий, как игла, золотой блеск мелькнул в кудрях; отразился в глазах людей на ладье, вынуждая тех заворочаться с беспокойством. Лишь Тритон остался равнодушен к коварному золоту. Блеск отразился от его здорового глаза — стрела от щита; голубой же, незрячий глаз поглотил высверк без остатка. Враг, отметил Птерелай, и враг опасный. Значит, надо, чтобы — друг.

— Завтра. Обратно поплывешь завтра.

— Не-а!

— Завтра. На самом быстром из моих кораблей.

— Да? — Тритон почесал в затылке. — Ладно, завтра.

Кормчий упал на колени, славя милость небес.

7

Поначалу суд намеревались вершить во дворце. Но взбудораженная толпа с утра затопила город. Прибой людского моря бурлил под стенами акрополя, грозя перехлестнуть через край. Микенцы жаждали зрелища. Не каждый день судят вчерашнего героя, нынешнего убийцу ванакта! Рыночная площадь тоже не смогла вместить всех желающих. Пришлось пойти на поводу у требовательных горожан и отыскать место за восточной окраиной, на холме, растрескавшемся от зноя — как давно делали афиняне, опытные во всякого рода разбирательствах. Покойник-Электрион оказался на диво предусмотрительным: здесь нашлись каменные скамьи для судей, круглая площадка для подсудимого и возвышение для ораторов. Отсюда Микены выглядели россыпью камней, смеха ради накрытых черепашьими панцирями крыш. Лишь акрополь производил впечатление. Если взгляд с обычного холма столь радикально менял мироощущение, что тогда говорить о взгляде с Олимпа?!

Муравьи облепили засохшую головку сыра — вот и весь ваш суд.

Над судьями главенствовал Сфенел, прибывший из Тиринфа. По случаю траура младший Персеид облачился в хлену из грубой ткани, и ужасно потел. Ягнята, предназначенные в жертву, умерли под ножом; судьи, переговариваясь, заняли свои места. Ждал подсудимый — в простом хитоне, склонив голову. Начать удалось не сразу: добиться от зевак тишины стоило титанических усилий.

— Сегодня, — Сфенел поднялся на возвышение. Словно дискобол, готовящийся к броску, он взмахнул рукой, требуя внимания, — мы судим Амфитриона, сына Алкея. Он обвиняется в убийстве Электриона, сына Персея. Да свершится воля богов!

Выдержав паузу, он обернулся к подсудимому: