Внук Персея. Сын хромого Алкея - Страница 15

«Я? — изумлялся Зефир. — Ты меня с кем-то путаешь, дитя…»

И снова:

«Давай полетаем, а?»

Немая рабыня — девочка, привезенная отцом с Киферы — внесла блюдо с черепашьими яйцами. Брызнула водой на смоквы и ягоды тутовника, заранее уложенные в корзину-плетенку.

— Возьми, — разрешила Комето.

Рабыня отчаянно замотала головой.

— Бери, дура! — с притворной злостью крикнула Комето.

Кланяясь, рабыня взяла яйцо. Искоса глянула на хозяйку, взяла второе. Это была их излюбленная игра: в покорность и строгость. Впрочем, девочка знала: провинись она всерьез, и Комето не задумается перерезать ослушнице горло. Девочка уже видела, как оно бывает.

— Отец вернулся?

Да, жестом показала рабыня.

— Где он?

Девочка переплела пальцы — так она показывала, что Птерелай с сыновьями.

— Обидеться, что ли? — задумчиво спросила Комето.

Пятясь, рабыня исчезла.

Лет до двенадцати Комето, дочь Птерелая Тафийца, считала себя мальчиком. Судьба одарила отца шестью сыновьями от шести жен. Родив мальчишку, жена умирала. Лекари диву давались: с чего бы здоровой женщине исчахнуть за месяц? Воля богов, не иначе… За спиной Птерелая лекари шептались о страшном. Печальную судьбу жен они связывали с неуязвимостью мужа. Ссылались на проклятие Медузы — изнасилованная Посейдоном, дедом Птерелая, та прокляла бога-насильника. С тех пор детям и внукам Колебателя Земли не везло с законными супругами. С наложницами Птерелаю везло больше — их у вождя телебоев была уйма, и все оставались живы, хоть и бесплодны.

Так или иначе, четвертая жена Птерелая — здоровенная бабища с Закинфа — кроме сына, успела принести мужу еще и дочку, прежде чем сойти в Аид. Дочь росла в буйной компании братьев, которые — редкость в царских семьях от Крита до Фракии — обожали сестру до умопомрачения. Дрались с ней по любому поводу, таскали с собой на скалы — обирать птичьи гнезда; бранились, пока не хрипли, дарили подарки и через день отбирали… Но стоило любому из Птерелаевых отпрысков поймать косой взгляд, брошенный чужаком в сторону Комето, или услыхать шуточку, отпущенную по поводу имени сестры — вся шестерка гурьбой кидалась на смельчака, не глядя, сверстник это или взрослый мужчина.

Нет, не шестерка.

Комето бросалась в бой седьмой, но никак не последней.

Когда у нее начались женские крови, это мало что изменило. Рабыни быстро просветили любимицу вождя насчет «красных слез чрева»; она приняла это, как должное. В конце концов, у Хромия слабый нос — тронь перышком, сразу кровит. А крошка Эвер мается головной болью в преддверии грозы. Комето сама растирала ему виски и затылок душистым маслом. Если братья уязвимы, отчего бы сестре остаться чистенькой?

— Айнос ниже Олимпа, — сказала Комето, глядя на море.

Это присловье она подхватила у отца. Для постороннего сказанное не несло особого смысла. Всякий знал, что Айнос и впрямь гораздо ниже Олимпа. Разве Щитодержец избрал бы своей обителью гору, если бы та хоть на палец уступала ростом соседкам? Тайна присловья заключалась в понимании: кем бы ты ни был, боги над тобой. Птерелай — внук Колебателя Земли — часто повторял очевидное: Айнос ниже Олимпа! — и лицо отца делалось каменным.

— Небо выше Олимпа, — улыбнулась Комето.

Это была их с отцом тайна. Кем бы ты ни был, судьба над богами. Отец не любил, когда она говорила про небо в его присутствии. Хмурился, сдвигал брови к переносице. Словно боялся, что дочь подслушают.

Крупная бабочка села на перила. Комето протянула руку, и бабочка без страха перебралась к ней на палец. «Красавица,» — шепнула девушка. Крупная, не меньше броши, привезенной из земель хабирру, беспечная летунья сверкала золотом. Сзади крылья украшала кайма, черная с синим, и красно-бурый «глазок» — точь-в-точь осколок сарда. Шевеля усиками, бабочка переползла на центр ладони. Дочь Крыла Народа еще раз улыбнулась — щекотно! — и сжала пальцы в кулак.

— Небо выше Олимпа, — повторила она.

Раскрыв ладонь, Комето дунула — и прах взмыл в воздух.

— Зачем? — спросили от двери.

И, не дожидаясь ответа:

— Лови!

Она поймала заколку на лету. Отец знал, чем одарить Комето. Серебряная волчица скалилась, защищая детенышей. Сделав вид, что ей зябко, девушка накинула плащ, ранее лежавший в кресле, застегнула пряжку на груди — и прикрепила заколку рядом с пряжкой. Пусть волчица думает, что пряжка — волчонок.

Пусть охраняет.

— С чем вернулся? — спросила она.

Иная за такую грубость пострадала бы от родительского гнева. Но Птерелай обожал, когда «мышка скалит зубки». Жаль, сегодня отец не поддержал игру. Большой, текучий, он единым движением оказался у перил — и уставился на вершину Айноса, словно впервые видел гору.

— Димант погиб, — бросил он. — Кормчий.

— Жалко?

— Да. Очень.

Еще одна их заветная игра. Узнав о гибели кого-то из телебоев, Комето спрашивала: жаль ли отцу погибшего? Если тот молчал, или отвечал: «Нет,» — она сразу переводила разговор на другое. Воин, которого не жаль, не заслуживает поминальных слов. Но если отцу жалко, да еще очень…

— Кто убил Диманта?

— Алкей Тиринфянин. Старший из Персеидов.

— Он же калека!

— Он — сын Убийцы Горгоны. Я стоял рядом с Димантом…

Комето вздрогнула. Когда гибли лучшие, слишком часто потом звучало отцовское: «Я стоял рядом…» Нет ничего удивительного, что лучшие в бою стоят бок о бок с вождем. Но когда вождь неуязвим, а те, кто рядом, чаще обычного тенями сходят в Аид…